Вампиры. Опасные связи - Страница 145

145

— Гражданин?

1793 год.

Кровь и грязь, и далекий стук проезжающих повозок. Горячая духота сменяется моросящим дождем, и вокруг них кружатся и дрожат новые волны вони. Дюморье сворачивает за угол, на улицу Оружейников, и ла Хайр обменивается с Жаном-Ги многозначительным взглядом: план атаки остается без изменений. Ла Хайр зайдет с заднего хода, куда юркнула проститутка, а Жан-Ги, оставаясь настороже, подождет под навесом, пока не раздастся условленный сигнал, и за это время зарядит свой револьвер.

Они дали Дюморье несколько минут, чтобы подняться, и одновременно встали со своих мест.

Пятна кровавого пота, воспоминания червями клубятся в голове. И еще несколько кровавых штрихов к истории клана Прендеграс.

Их девиз: «Nus souvienz le tous». «Мы все помним».

Наследственная должность при дворе: смотритель королевской спальни, обязанность, прерванная, по исторически очевидным причинам, на некоторое время в царствование Генриха Наваррского.

Слухи: говорят, что во время резни в ночь святого Варфоломея одного из Прендеграсов — его имя не указывается — видели пьющим за здоровье Карла IX и с останками зарезанного протестанта в руке.

Прендеграс. «Те, кто обрели милость Бога».

Обрели.

Или захватили Божью милость…

…для себя?

Жан-Ги чувствует, как его качает, и с силой вдавливает кулак в стену, стараясь удержаться. Костяшки пальцев начинает саднить, под кожей пульсирует боль, словно его собственное бьющееся сердце похоронено под слоем пожелтевшей штукатурки.

Жан-Ги, держа револьвер за отворотом куртки, направляется к двери Дюморье и вдруг обнаруживает, что дорогу ему преградила орущая толпа вооружившихся горожан. Еще один стихийный протест, возникший на фоне общего разочарования и уличной демагогии, не направленный ни на какую определенную цель, влекущий за собой не столько разрушение, сколько шум и беспорядок. Обычная «магия патриотов», превращающая пустое пространство в хаотическое сборище, не требующая ни ловкости рук, ни заклинаний.

На другой стороне он замечает ла Хайра, прижатого к двери свечной лавки, но, не останавливаясь, отводит взгляд, чтобы не выдать их знакомства разгоряченной толпе. Похоже, здесь никто не питает особой склонности к Комитету, который, как безостановочно скандируют люди, «украл нашу кровь, чтоб добыть себе хлеба».

(Однако в этом есть какая-то доля символичной симметрии.)

Толпа увлекает его за собой, мимо проститутки, мимо кучи мусора и кафе, и выносит на мощеную мостовую.

Жан-Ги оступается на краю канавы, подворачивает ногу и едва не падает, но выпрямляется. Кричит, пытаясь преодолеть шум толпы.

— Граждане, я!.. — Ему никто не отвечает. Жан-Ги кричит громче: — Послушайте, граждане, я не намерен с вами ссориться, у меня здесь дело!.. — И еще громче: — Граждане! Дайте… мне… пройти!

Но никто из соседей по толпе опять не отвечает — ни высоченный и явно пьяный мужчина с пикой, украшенной трехцветной лентой, ни две женщины, старающиеся набрать и свои фартуки побольше булыжников и не обращающие внимания на орущих за спинами младенцев. Ни даже этот оцепеневший молодой человек, раз в жизни вообразивший себя — скорее всего, по ошибке — лидером этого сборища, а теперь увлекаемый своими «последователями» то в одну сторону, то в другую. У него светлые выпученные глаза и длинные тонкие руки, едва держащиеся на дрожащем теле.

Вот цена уличного ораторства. Жан-Ги печально вздыхает. Дешевые слова, поспешные поступки; беглый перечень реальных идеалов — и стремлений, и в награду краткий миг славы, аплодисментов и власти…

Причина провала Революции в двух словах.

А затем…

…над ним нависает тень, мягкая и мрачная, как едва слышный шепот в кошмаре, но удивительно и неожиданно тяжелая, давящая на плечи — и оставшаяся на долгие годы.

На него сзади — почти бесшумно — надвигается красный экипаж.

Отлично.

Он проталкивается мимо копьеносца, между двумя женщинами, получает тычки и ругательства, иногда отвечает тем же и, схватившись за ближнюю дверцу, забирается на подножку экипажа. Потом достает из кармана трехцветное удостоверение и тычет его в лицо единственному пассажиру…

— Я реквизирую этот экипаж именем Комитета общественного спасения!

Жан-Ги поспешно проскальзывает на переднее сиденье, и обитая мягкой тканью дверца быстро, но бесшумно захлопывается. А едва различимая фигура напротив него внезапно чуточку наклоняется вперед — всего лишь красно-белый силуэт на красном фоне, в полумраке задернутых занавесей.

— Именем Комитета? — слышится тихий голос. — Что ж, мой экипаж к вашим услугам…

…Гражданин.

Жан-Ги ошеломленно всматривается. И наконец замечает руки Прендеграса, нависающие над ним: обшлага рукавов украшены вышивкой — серебро на красном, красное на красном, выделенные на фоне толстого бархата случайно пробившимся лучом солнца.

1815 год.

Жан-Ги чувствует, как новая теплая струйка течет по руке, пропитывает ткань и окрашивает манжету в красный цвет. Его военные раны опять открылись, реагируя на близость… чего? Его собственных разрозненных воспоминаний, ускользающих и мимолетных, словно капли на стекле? Этого зловещего мрачного дома, где Дюморье, словно какой-то тропический паук, заманивал аристократическим именем своего господина все новые и новые жертвы в свою паутину, а потом связывал их, прежде чем использовать для утоления фамильного голода шевалье?

Кровь течет с запястья на ладонь, заново увлажняет стену; кровь из-под языка наполняет горло, и, когда он кашляет и сплевывает на пыльный пол, позабыв в момент спазма обо всех приличиях, слюна оказывается тоже красной.

145